Чудная хрень.

И чертовски прилипчивая.

Он встал из-за стола, взял бокал и подошел к окну. Дома на фоне темного неба, будто ряды надгробий с эпитафиями из прямоугольных звезд и геометрических созвездий, из прямых светящихся рек, которые струятся в параллельных ущельях Манхэттена. Обычно этот вид его успокаивал, обращал мысли к приятным планам на будущее, будто эти высокие дома становились основой, символами возможностей, освобождающих от тревог. Но сегодня что-то изменилось. Небо и город, похоже, утратили свой масштаб и величие, стали простым дополнением к картине его гостиной.

Он огляделся, ища взглядом часы. Мгновение не мог найти их в хаосе линий хрома, черного пола, репродукций в рамках и черных бархатных гробов диванов. Он никогда не пытался осознать это в целом, но сейчас ощутил – внутреннее убранство комнаты выглядит чем-то средним между спортзалом в «Наутилусе» и чертовым кладбищем. «Рэйчел лучше бы немного поправить свои вкусы. Два тридцать ночи… проклятье! Где она, черт ее дери?»

Обычно она давала ему время побыть в одиночестве, чтобы написать статью. Шла выпить с друзьями.

«Но три часа! Может, повстречала давнего приятеля. Может, поэтому вечером на шоу не пришла. Если так, она осталась с этим ублюдком… для чего?

Почти семь часов уже. Трахается до потери сознания где-нибудь в отеле. Сука!»

Вот он ей задаст, когда домой вернется.

«Вау, парень, – сказал он себе. – Давай начистоту. Рэйчел слишком крута, чтобы…. делать это еще круче». Ее интрижки всегда высшей пробы, такие тихие и изящные – он мог делать вид, что их нет. Это не в ее стиле. Даже если она решит что-то ему высказать, он ничего ей не сделает. О, ему хотелось бы, хотелось бы ее долбаную башку проломить. Но он опять будет сидеть и улыбаться, выслушивая ее дурацкие объяснения.

«Наверное, это и называют любовью, – подумал он, – той, что стерпит любые обиды, любые раны…» Хотя правильнее было бы назвать это подкаблучничеством. Иногда ему казалось, что терпение кончается. Когда в голове будто молния ударяла, когда голова была готова взорваться, сжигая все вокруг. Но ему всегда удавалось сдержать гнев, поступиться гордостью, мрачно стерпеть, променять все это на особую драгоценность ее секса – ту цену, которую она платила за то, чтобы жить круто и делать все, что вздумается.

Иисусе, странно он себя чувствует. Слишком много концертов в «Авангарде», вот в чем проблема. Может, теперь у него что-то получится.

Он рассмеялся.

«Что-то подобающее мужику средних лет? Типа жениться на фанатичной девице, на пятнадцать лет его моложе, и мучиться паранойей?

Ничего, бывало и похуже. Ничего особенного. Просто я немного не в себе, вялый, отупевший, с трудом могу сосредоточиться.

Заканчивай статью, – сказал он себе, – просто закончи эту хрень, выпей пару таблеток аспирина и вырубись. А с Рэйчел разберешься утром.

Точно.

Разберешься.

Принесешь ей завтрак в постель, спросишь ее, как она себя чувствует, что будет делать дальше?»

Боже, как он ее любит!

Не любит. Любит. Не любит.

Мысленно оторвал последний лепесток и выбросил стебель. Сел за стол, напечатал на компьютере пару строк насчет музыки и сидел, глядя на экран. А потом снова начал печатать.

В «Авангарде» играло достаточно слепых и достаточно людей, у которых были причины скрывать свои глаза – из-за современных препаратов, которые делали их глаза чувствительными к свету.

Никогда мне не хотелось увидеть их глаза, одно то, что они их скрывают, говорило мне все, что нужно. Но в этот раз мне хотелось их увидеть. Хотелось узнать, что видит этот квартет, что скрывается за темными очками, блестящими на залитой светом сцене. Тени. Какие тени? Оттенки серого, которые различают собаки? Мы для них тени, или они видят тени, которые не видим мы? Наверное, глянув им в глаза, я бы понял, что заставляет альт играть, будто сигнал тревоги о радиации, почему-то возникает ощущение красных вспышек среди черных гор, то голубых всполохов в кромешной темноте, будто безжизненной луны на небе цвета гранита.

Несомненно, высокий уровень игры, я не могу отделаться от этого любопытства и просто слушать. В конце концов, что же я слушал? Хитрый салонный фокус? Жульничество – на метафизическом уровне? Действительно ли эти ребята играли что-то из Топ Форши самой Смерти? Пли Уильям Декстер ухитрился надурить весь мир, запрограммировав четырех покойников на определенные мышечные реакции, на неощутимые обычными людьми импульсы?

«Смешно, – подумал Гудрик, – что я не могу оторваться, слушая эту чертову музыку». Некоторые музыкальные фразы были настолько навязчивы, кружась и кружась у него в голове, что мешали логически мыслить. Он включил радио, чтобы послушать что-то другое.

«Нужно дописать статью. Без вариантов».

На радио играло все то же «Посмертие».

Он изумился, представив себе, что наступила реальность «Сумеречной Зоны», но потом понял, что радио настроено на WBAI. «Наверное, повторяют запись концерта. Странно, что они уделили столько эфирного времени ему одному. Хотя не каждый день мертвые оживают и играют для живых слушателей».

Он узнал проигрыш.

«Может, они только что начали крутить запись по новой. Черт, парни еще даже не разогрелись. Ха-ха».

Он вслушался в змеиные переливы альта сквозь рокот и щелчки струн баса, яркую полосу звука, прорывающуюся сквозь гром, мощь и тьму.

Спустя мгновение поглядел на часы и изумился – мгновение длилось двадцать минут.

«Ну, немного потерялся, так, и что? Заработался. Крутая жена… и жизнь. Жена. Семья. Как бой. Податливая плоть, густая кровь, упругие груди и хорошенькое разрисованное лицо. Женщина, живущая мертвой музыкой, женщина, чей голос вызывает рак, чьи поцелуи оставляют блажные следы плесени, чьи…»

У него затрепетало сердце, скрючились и онемели пальцы. Мысли стали скрежещущей светящейся трещиной в дымном небе, будто молния в замедленной прокрутке. Чувство, темное и багровое, слишком нерешительное, чтобы стать гневом. Он написал целый абзац и прервался, чтобы проглядеть текст.

Просто от этой музыки правильное ощущение. Это не искусство и не красота Это – мера состояния души, состояния мира Сущность всех времен. Она отражает страшные основы мироздания, воплощает их, скупая констатация нечистоты сущего и принятие ее, вселенский альфа-ритм. Кардиограмма бога, простейшая из возможной музыки, минималистская в звучании, все, что может быть сказано, может существовать для них, для нас… может, поэтому это и кажется настолько чертовски правильным. Она дает выход в самоубийстве, в уходе туда, где нет больших тревог, лишь струйки крови внутри окаменевшей плоти и остатки примитивной электрической активности в мозгу.

«Что ж, еще абзаца не надо, – подумал он. – Допишу статью, а потом займусь поиском работы в магазинных каталогах. Эй, как знать, может, это и не так плохо – писать о тряпках, лотереях на День благодарения и собраниях. Может, поможет ему вернуться к его корням».

Он выдавил из себя смешок и всхлипнул.

Черт, хреново.

«Не хреново, на самом деле… но как-то никак. Типа того, что в голове не осталось ничего, кроме музыки. Музыки и черного мертвого воздуха. Умершей жизни. Умершей любви».

Он напечатал еще пару строк.

Может, Декстер и прав, может, эта музыка изменит жизнь каждого.

Чертовски похоже, что мою она уже изменила. Мне хреново, моя подруга где-то гуляет с грязным оборванцем, а я могу ощутить лишь слабое раздражение. Чертова перемена, уж точно. В смысле, возможно, воздействие музыки «Посмертия» ослабляет в нас эмоциональные реакции, низводит нас до уровня покойников, которые ее играют. Должно быть, это объясняет всю ту чушь о мире и любви, что нес Декстер заодно со своим предостережением. Люди в таком состоянии, как я, не способны сражаться, только загрязнять окружающую среду. Будут просто сидеть, пытаясь о чем-то думать, надеяться, что еда к ним сама придет…

Иисусе, неужели эта музыка такое с тобой сделала? Включила какую-то биохимию и медленно отключает тебя, одну клетку мозга за другой, пока температура тела не упадет на три градуса, как у медведя в спячке. Что, если это правда, а прямо сейчас эту музыку передают по WBAI повсюду?