– Кусай меня – ты этого хочешь?

Зубы неподвижно стояли на своих щегольских оранжевых ножках и усмехались.

– Похоже, им не хочется разговаривать, – заметила миссис Скутер.

– В самом деле, – согласился Хогэн и внезапно подумал о парне. Мистер Брайан Адамс из Ниоткуда, США. Сейчас много такой молодежи. Да и взрослых тоже: несутся по шоссейным дорогам, как перекати-поле, всегда готовые отобрать у тебя бумажник, сказать «хрен тебе, милый» и убежать. Вы можете не подбирать попутчиков (он перестал) и установить сигнализацию в своем доме (он сделал и это), но все-таки мы живем в жестоком мире, где самолеты иногда падают с неба на землю и в любое время могут появиться безумцы, и потому всегда неплохо подстраховаться. В конце концов, у него жена.

И сын.

Будет неплохо, если у Джека окажется на письменном столе Щелкун Джамбо. На всякий случай, вдруг что-нибудь случится. На всякий случай.

– Спасибо, что вы сберегли его для меня, – сказал Хогэн, осторожно поднимая Щелкуна за ноги. – Моему мальчику он очень понравится, хотя и сломан.

– Благодарите Скута, не меня. Вам нужен пакет? – Она усмехнулась. – На этот раз я дам вам полиэтиленовый пакет – никаких дыр, полная гарантия. Хогэн отрицательно покачал головой и осторожно опустил Щелкуна в карман спортивного пальто.

– Я понесу его так, – ответил он и усмехнулся в ответ. – Пусть будет под рукой.

– Как хотите – Когда он повернулся и направился к двери, она крикнула ему вслед: – Заезжайте снова! Я готовлю отличный куриный салат!

– Не сомневаюсь в этом и обязательно заеду, – отозвался Хогэн. Он вышел на крыльцо, спустился по ступенькам и на мгновение остановился, улыбаясь жарким лучам летнего солнца. Он чувствовал себя очень хорошо – вот уже многие дни чувствовал себя хорошо. Ему пришла в голову мысль, что так и должно быть.

Слева, в своей клетке, волк, поразительный койот из Миннесоты, встал, просунул морду через решетку и гавкнул. Хогэн почувствовал, как Джамбо шевельнулся в кармане и один раз щелкнул Звук был негромким, но Хогэн услышал его… Он похлопал по карману.

– Успокойся, приятель, – тихо произнес он.

Быстрым шагом он пересек двор, сел за руль своего нового «Шевроле» и направился в Лос-Анджелес. Он обещал Лите и Джеку вернуться домой к семи, самое позднее – к восьми и старался сдержать слово.

Луциус Шепард

Маленькая ночная серенада

Мертвецы не могут играть джаз.

Это я понял вчера на мировом концерте квартета, известного, как «Посмертие», в «Манхэттен-Виллидж Вэнгард».

Что там они не могли играть – другое дело, но это не тот джаз, который я привык слышать в «Авангарде» – синий и холодный, будто столетний лед и камни Арктики, не видевший света дневного.

Это было нечто, восставшее после долгого и мрачного сна, с привкусом грязи во рту; нечто, рожденное не творческим порывом, а потребностью.

Однако суть в том, что его стоило послушать.

Если уж речь зашла о морали, что ж, судить вам, поскольку главное – что нравится меломанам, так? Нравится ли вам это, согласны ли вы за это заплатить, чтобы оставить вопросы морали для шоу Донахью? Те из вас, кто слушает передачи на WBAI [13] , вероятно, уже готовы ответить. Остальным придется дождаться выхода CD.

Не стану утомлять вас технологиями. Если вы еще этого не поняли, после тематических передач по телевизору и (обожемойтольконеещераз) долгих рассказов ведущих новостей и их доморощенных научных рассуждений, вам это ни к чему. Опять же, я не собираюсь рассуждать на тему того, насколько человек остается собой после реанимации. Те, кто мог бы что-то сказать об этом, сказать не могут, поскольку, похоже, речевой центр плохо переносит наркоз. Как и иные области сознания, отвечающие за общение. На самом деле, похоже, мало что нормально переносит наркоз, кроме желания… нет, я бы сказал, потребности играть.

В силу причин, ведомых лишь богу или еще кому-то, возникает способность играть музыку, которой доселе не существовало.

Возможно, это и трудно воспринять, понимаю, но, говорю вам, как бы странно это ни звучало, похоже, это так.

Впервые на моей памяти в «Авангарде» повесили занавес. Наверное, из-за некоторого неудобства – как вытащить на сцену музыкантов? Прежде чем занавес открылся, Уильям Декстер, организатор всего этого мероприятия, лысый коротышка со слуховыми аппаратами в обоих ушах, доброжелательный, с простым лицом человека, которого дети по имени зовут, вышел и сказал пару слов насчет мировых проблем, войн и загрязнения среды, будто подчеркивая присущие нам ценности. Все не может продолжаться так, как раньше. Но эти слова были как-то не к месту, хоть и они были приятны. И он представил квартет. Квартет и был посланием.

– Музыка, которую вы услышите, – спокойно сказал Уильям Декстер безо всякого придыхания и подачи, – изменит ваши жизни.

И они начали.

На той самой сцене, где Колтрейн воспел высокую любовь, где Майлз воспевал нам ненавистную красоту игл и ножей, буйства в Уоттсе, где Мингус бесновался в своем ритме 7/4, где Орнетт превратила «ар-энд-би» Канзас-Сити в панковское искусство шума, где тысячи менее известных талантов творили и едва не умирали на глазах у публики, меняясь, превращаясь в явление эпохи настолько, что люди, подобные мне, могли бы прожить безбедную жизнь, лишь продолжая писать статьи для таких, как вы, – тех, кто просто хотел убедиться в том, что их чувства были подлинными, когда они это слушали.

Двое белых, один черный, один латиноамериканец. Подобающая расовая пропорция для нормального телешоу в Штатах.

В ореоле сине-белого света. И все – в темных очках.

Пианист – молодой и худощавый, почти ребенок, с длинными каштановыми волосами рок-звезды и темными очками, блестящими и холодными, как черная поверхность «Болдуина», на котором он играл. Латиноамериканец – басист, лет восемнадцати, не больше. Трубач – чернокожий, лет двадцати пяти, самый старший. Барабанщик – сущая тень с короткой стрижкой и бледным лбом; я его толком не разглядел, но могу сказать, что он тоже был молод.

Слишком молод, если так можно сказать.

Возможно, время идет несколько медленнее, а мудрость постигается с каждым шагом… в посмертии.

Они не подали друг другу никакого видимого знака, но вдруг начали играть.

Гудрик достал пленочный диктофон, решив, что прослушает концерт еще раз, чтобы врубиться, но вдруг понял, что это без надобности, что он отчетливо слышит каждую ноту. Море мрачных пассажей пианино дало дорогу змеиному шипению цимбал и плотному рокоту баса, которому начало вторить соло – завораживающее, будто мелодия заклинателя змей, выплывающая на фоне громовых раскатов и скрежета когтей. И все это слилось в простую, узнаваемую и непостижимую, как зов муэдзина, мелодию.

Боже мой, прилипчивая, будто фоновая музыка из «Бургер-Кинга»… хотя в ней не было и ни капли той простоты. В ней была вольность джаза и в то же время тяжесть и размеренность священного песнопения.